Название: Что бывает
Размер: ~2300 слов
Персонажи/пейринг: Юлиан Минц, Райнхард фон Лоэнграмм, другие упоминаются
Категория: джен
Жанр: общий, драма
Рейтинг: PG
По заявке:Юлиан и Райнхард в перелете с Хайнессена на Феззан, разговоры, развитие личных отношений. Не слэш, не юмор, не дарк!персонажи.
Примечание автора: свободное участие. Возможно, не совсем то, что хотел бы Заказчик. Но автор рисует Минца и Лоэнграмма такими, какими представляет себе из канона.
читать дальшеЮлиан Минц сидит на койке в своей каюте – удобной, гораздо удобнее, чем стандартные комнаты на кораблях Союза, надо признать, – и смотрит в пол. На полу нет ровным счетом ничего интересного, но ему надо привести мысли в порядок. Будь он у себя дома, на Изерлоне (он всё еще не отвык называть крепость домом), он бы просто упал, положив руки под голову и закинув ногу на ногу. И даже посвистывал бы, как его когда-то научили пилоты.
Но он не дома. Он на императорском флагмане, направляющемся в столицу. Там будут проведены "официальные" переговоры с демократической делегацией и подписаны все необходимые документы. Так Минцу обещали. Он верил в имперское "слово чести", почему нет. Может быть тот, другой, которого Минц тоже видел уже – тот мог бы что-то нашептать императору. Может быть. Но Минц не нашел в нем враждебности. Это было странно и требовало тщательного обдумывания. Он так много думал в последнее время, что невольно спрашивал себя: как удавалось Адмиралу спокойно управлять такой кучей разных мыслей? Минц, конечно, тоже справляется, как иначе. Но голова то и дело пытается заболеть, особенно теперь, когда он едва оправился от ранений.
Вот теперь бы он ни за что не стал осуждать бренди в чае.
Даже если сам не собирается привыкать ни к чему такому.
Он справляется. Он сделал то, что должен был сделать, и летит в столицу, чтобы закончить начатое.
Он честно старается почувствовать себя здесь, на "Брунгильде", почетным гостем, а не чужаком, за которым этак настороженно наблюдают.
Ему, в конце-концов, предложено побеседовать с Его Величеством снова. Может быть, даже не один раз.
Правда состоит в том, что он не знает, о чем еще ему говорить с императором.
Юлиан Минц столько раз честно кричал в никуда девиз самопровозглашенной республики, и ни на секунду не забывает об этом. Тем более, что этот девиз скоро – сроков никто не называет, но всё понятно и так, – осуществится на практике.
Случись все немногим раньше, радовался бы весь Изерлон. И Минц вместе с ними. Это обязанность главнокомандующего – одна из них – разделять подобные вещи. По крайней мере, в вооруженных силах демократического государства.
А теперь он не знает, что ему думать и чувствовать.
Откровенно говоря, Минц не привык к неопределенности.
Очевидно, что разговор может быть полезным. Надо пользоваться возможностью, укреплять положение и краем глаза следить за врачами, которых всегда теперь много вокруг. Но Минцу почему-то вдобавок к этому неуютно представлять императора, смертельно бледного, откинувшегося на подушках, принимающего безвкусный суп от медбрата, как изысканное блюдо в дорогом ресторане. Он качает головой.
Нет, он знает, что император – человек. У человека есть слабости, ими Минц и воспользовался, начиная в конце весны рискованную игру. Но тогда он не задумывался, следует ли отсюда что-то еще, кроме прямой выгоды делу, за которое он сражался. Интересно, что бы на такое сказал Адмирал?.. Почему-то на миг становится страшно.
Минц хмурится и наконец решает, что в беспокойстве всё же нет смысла. Он согласится, конечно. А заодно, может быть, и что-то еще узнает про императора. Достаточно будет дать тому заговорить первым, как и положено. А он послушает и решит, что ответить. Это определенная мысль, к тому же вполне разумная. Он и должен быть собранным и разумным на чужой территории.
Он вздыхает и наконец позволяет себе вытянуться на кровати. Образ императора удается на этот раз выкинуть из головы. Он решает, что лучше подумает о Карин – этого Минц, конечно, стесняется, но совершенно по-другому, ясное дело. Мысли о том, какие у нее волосы и губы, заслоняют на какое-то время все прочие, в том числе о необходимости странных бесед с недавним врагом.
На следующий день Минц передает императору свое согласие. Имперцы косятся на него, непривычные к его "демократическим" формулировкам и вообще к тому, что можно всерьез раздумывать, когда сам Райнхард фон Лоэнграмм удостаивает личной встречи. Минцу могло бы даже быть смешно. Когда-то. Вместо этого он представляет, что сказал бы о таком явлении Адмирал, – просто чтобы отвлечься от ожидания.
Он готов очень ко многому. К тому, что император будет задавать какие-нибудь каверзные вопросы, а он – судорожно вспоминать цитаты из Адмирала и учебников по истории. К тому, что императору захочется послушать про битвы, в каких он участвовал, узнать мысли Минца о тактике и стратегии. Даже к обсуждению разницы в тактике боя имперского десанта и розенриттеров.
Но не к простой просьбе, которая даже почти не напоминает приказ.
"Расскажите мне что-нибудь о Яне Вэньли".
Император действительно полулежит на подушках, а Минц стоит перед ним и смотрит, опешив. Император делает жест рукой, приглашая садиться, и сдвигает брови, то ли в недоумении, то ли в недовольстве. Жест сдержанно-нетерпеливый, но Минц двигается, словно во сне. Садится, как деревянный. Встряхивает головой и снова смотрит на императора.
Оказывается, ему все еще больно где-то внутри, и пытаться рассказывать – словно сдирать коросту. Он пытается поймать на язык какие-нибудь слова, но те не даются. Удается только спросить, что именно хотел бы узнать Его Величество.
"Что угодно". И в этом "что угодно" – явно не нюансы тактических схем или идейных концепций. Нечто другое, такое, о чем император почему-то не может говорить напрямик – только исподволь.
Минц незаметно прикусывает губу, представляя, будто резко дергает у себя внутри какой-то особый клапан. Слова начинают течь, и он ныряет в словесный поток, как с вышки в бассейн. Почти наугад.
Он рассказывает, каким был Адмирал в жизни: как он смотрел иногда телевизор, возмущенно перебирая кукрузные хлопья в миске, но забывая доносить их до рта, слишком уж был увлечен комментированием. Как читал книги, делая старомодные пометки карандашом на полях. Как гулял с ним, еще почти ребенком, по парку, как рассказывал про памятник Хайнессену – Минц забывает вовремя остановиться, зная, что памятника больше нет, и тот, кто отдал приказ о сносе, находится здесь напротив.
О чае с бренди, о разговорах затемно, о советах и символах, о том, как его любили и как любил он... Минц чувствует, как становится тепло от этих воспоминаний. Боли больше нет, пропала, как та самая короста, выброшенная подальше. Адмирала... его не вернуть, он знает. Но память никуда не ушла, память с ним. Минц может обратиться к ней, как только потребуется. Так, что даже, может, покажется – как однажды – что адмирал совсем рядом, только протяни руку. Кивает и смотрит: ты прав.
Но сейчас Минц видит перед собой только императора. А император смотрит на него каким-то чересчур странным взглядом – то ли совсем не видит, то ли увидел вот только что. Раньше он на Минца так не смотрел.
Император, оказывается, не думал, что Ян Вэньли действительно был... таким. И что Минц окажется способен о нем так вспоминать. Император кажется удивленным, но удивленным приятно. Будто ему сообщили что-то хорошее, а не говорили целый час без остановки о мертвом противнике. Такое может утомить даже кого-то здорового. Минц не настолько сдержан, чтобы не задать осторожный вопрос.
"Нет, ничуть. У меня был такой друг..." – император улыбается, едва заметным движением касаясь золотого медальона на шее. – "Благодарю, что дали возможность вспомнить о нем, как вы о вашем адмирале".
Минцу становится неловко от этой улыбки. Какой-то чересчур искренней – такой вряд ли бы стоило ожидать от императора, и в любом случае, в официальных передачах Минц ни разу не видел ничего похожего.
Но императору только двадцать пять лет. Минц моргает и неожиданно (с большим удивлением) понимает, что где-нибудь на Изерлоне спокойно считал бы парня на пять лет старше своим ровесником. Ровесником – который, может, и правда потерял недавно кого-то важного. Он ведь видел таких парней в лазарете несколько раз, бледных и вроде бы улыбающихся, но с какой-то трещиной там, внутри. Парни его возраста или чуть постарше. Попадались, должно быть, и младшие, просто сейчас Минц не может вспомнить. Тогда он бы посочувствовал каждому, если б смог.
Он действительно потерял больше, чем близкого. Минц даже слова подобрать толком не может, чтобы объяснить, чем для него был Адмирал.
Он смотрит в глаза императору. Строго говоря, они никогда так близко не сталкивались – глаза в глаза, серо-голубые и светло-карие, – и сейчас это тоже длится одно мгновение. Но от чувства, что они оба почти что одного возраста, оба лишились кого-то близкого и обоим на плечи давит то, с чем они (на первый взгляд) спокойно справляются, никуда не деться.
Минц спрашивает себя, чувствует ли император в точности то же. Должно быть, думает он. Должно быть.
В тот день император отпускает его от себя почти сразу же. Минц возвращается к себе, сопровождаемый молчаливым имперцем из службы охраны, и еще раз крутит в голове: улыбка, движение, взгляд.
Вечером, почти засыпая, он пробует мысленно переодеть императора в изерлонскую форму, представить его себе в стандартной медицинской палате. Чушь, конечно. Начать с того, что все эти медальоны – совершенно имперская чепуха. Даже у розенриттеров Минц не встречал ничего в таком духе. И кончая тем, что император – это и есть император, и пытаться вообразить его демократом... Минц не может подобрать сравнения. Может, как представлять Адмирала в одежде гольденбаумского аристократа, с картинки в учебнике, с высокомерным видом и волосами в "хвост". Совершенно не то, что бывает по правде.
Их следующий разговор уже посвящен политике. Здесь всё почти нормально, только вот взгляд императора остается таким же. Внимательный взгляд, что-то нашедший в Минце, и не выпускающий это "что-то" из фокуса. А Минц чувствует себя так, словно вздумал прохаживаться над черной дырой по шаткому мостику на гнилых веревках. Но идет дальше. Можно подумать, что у него есть выбор.
Император снова зачем-то упоминает Яна Вэньли. Минц отвечает ему уже осторожней, но получается так, что теперь он должен слушать, как с ним деляться давним воспоминанием. Ему неловко по-прежнему. Но нельзя же просто так встать и уйти, когда беседуешь с человеком, от которого зависит буквально всё. Минц слушает внимательно. Даже если ему неуютно, он постарается оставаться, каким и был.
Время проходит, еще несколько дней полета посвящены таким вот "встречам на высшем уровне", будто все и правда махнули рукой – Его Величество не поправится, так что пусть делает то, что желает, и только. Не ограничивая даже так, как ограничивает любая система, даже авторитарная диктатура. Правда, император изучает какие-то документы, бумаги, отчеты. Работает в рамках, разрешенных его врачами. Вроде бы, как и прежде, но Минц этого не замечает. Он, кажется, слишком много думает о другом.
И чем дальше, тем яснее понимает, что и зачем.
Нет, император никогда вслух не назовет его "другом". Даже не намекнет. Он слишком гордый для этого, Райнхард I, основатель уже не виртуальной династии.
Но они сидят и часами разговаривают обо всем на свете. Император не делает попытки перейти на "ты" или прикоснуться к Минцу. Даже случайно. Они только разговаривают, и всё, и император изредка улыбается, шутит, начинает что-то показывать руками, насколько хватает сил. Пару раз Райнхард фон Лоэнграмм смеялся. Минц видел, как потом перешептывались врачи – оказалось, что все уже давно верили, будто Его Величество не умеет смеяться. Или не умеет именно так.
Он бог изо льда. Император. Еще бы, ему подходит только высокомерная улыбка с прищуром. И еще взгляд, который не видит человека ни в ком вообще. Только врагов или подданных, тех, кого над стереть в порошок, и над кем надо простирать милость. Выспренные слова сами лезут в голову из каких-то книжек, которых Минц уже точно не может вспомнить.
Проблема состоит в том, что ледяной император смотрит на Минца слишком человеческими глазами. По крайней мере, иногда. Когда Минц может поймать и как-то описать этот взгляд.
Ну что ж, они разговаривают. Минц не против воспоминаний (он убеждает себя в этом еще более усиленно), даже чужих, хотя сам от этого чужаком себя чувствовать не перестает. Тем более, что лозунг, о котором надо уже постараться забыть, но Минц не может просто так взять и стереть целый кусок своей жизни – лозунг сбывается всё быстрее.
Минц знает, о чем думает почти каждый раз, входя к императору. Ему почти стыдно, но какой смысл стыдиться правды, даже если она помогает не тяготиться чувствами.
"Это уже скоро кончится".
Император уходит. Мрачнеют солдаты и офицеры службы охраны, и мелькающие порой силуэты высшего военного руководства тоже выражают мрачность. Даже дикторы официального телевидения начинают говорить с каждым днем более кратко и скупо.
Но это словно его не касается. Почти что совсем.
Не он теряет на этот раз. Не Юлиан Минц.
Такая мысль странным образом успокаивает. В конечном счете, из-за этого императора сам Минц потерял очень много кого, хотя Адмирал и не в счет.
В этой мысли есть и более тревожный оттенок – теряет не Юлиан Минц, конечно. Но может ли быть так, что Юлиана Минца – теряют? Он дергает плечом, и снова решает думать о Карин – о своей девушке – но это кажется едва ли не мерзким сейчас. Он переворачивается со спины на бок и смотрит в стену.
На что он имеет право? Сколько вообще весят потери, можно ли их так легко сравнивать? Что чувствует человек, который умирает и знает об этом?
А если он при этом едва-едва нащупал возможность нормально вспоминать прошлое? И нашел... еще что-то? Кого-то? Не противника, а другого?
О чем император на самом деле мечтал, как будто бы отправляясь сражаться и побеждать? О человеке, с которым можно просто... поговорить?
Это слишком непростые вопросы для того, кому девятнадцать обычных лет, даже если он успел за недолгую жизнь стать главнокомандующим.
Ему важнее другие вещи. Независимость автономной республики – и возможность (необходимость!) принятия имперцами Конституции. Именно такой, с большой буквы, в торжественно-алой папке – на которую в обязательном порядке надо будет класть руку, принося клятву служить народу.
Не то чтобы Минц всерьез думал, что так и будет. Но верить и надеяться никто не запретит, так ведь.
И действовать тоже.
Разговоры и слова – тоже такие действия. Адмирал говорил, что слово может быть сильнее меча. Может, он ошибался немного (хотя об ошибках Адмирала думать неудобно и неприятно), но в целом должен быть прав. В этой правоте легко искать и найти определенность.
А на того, кто скоро умрет, слова могут действовать лучше. Император, кажется, готов слушать Минца, и Минц будет просто дураком, если не продолжит гнуть свою линию. А обещание императора потом не посмеют нарушить. В это вот Минц уже правда верит, или старается верить. Ему не остается ничего еще, кроме веры. Или давно не осталось.
Вера и действия, которые ей на пользу. Он по-прежнему обязан вести себя, как главнокомандующий, наследник и что там еще по списку. Минц вздыхает, тщательно причесываясь перед зеркалом.
Он снова идет на встречу, и на этот раз он спокоен. Спокойно кивает охраннику у двери, спокойно кладет ладонь на открывающую панель. Спокойно кивает императору – совсем как равному. Встреча на высшем уровне – ну пусть будет так.
Нельзя забывать, какая у него цель. Он не может забыть о своих – и о том, что завещал Адмирал, – только потому, что больному императору (человеку?), может быть – только "может быть", только одна вероятность, – отчаянно нужна дружба сверстника.
У императора, твердо говорит себе Минц, не бывает друзей.
Даже на самом пороге смерти.
Размер: ~2300 слов
Персонажи/пейринг: Юлиан Минц, Райнхард фон Лоэнграмм, другие упоминаются
Категория: джен
Жанр: общий, драма
Рейтинг: PG
По заявке:Юлиан и Райнхард в перелете с Хайнессена на Феззан, разговоры, развитие личных отношений. Не слэш, не юмор, не дарк!персонажи.
Примечание автора: свободное участие. Возможно, не совсем то, что хотел бы Заказчик. Но автор рисует Минца и Лоэнграмма такими, какими представляет себе из канона.
читать дальшеЮлиан Минц сидит на койке в своей каюте – удобной, гораздо удобнее, чем стандартные комнаты на кораблях Союза, надо признать, – и смотрит в пол. На полу нет ровным счетом ничего интересного, но ему надо привести мысли в порядок. Будь он у себя дома, на Изерлоне (он всё еще не отвык называть крепость домом), он бы просто упал, положив руки под голову и закинув ногу на ногу. И даже посвистывал бы, как его когда-то научили пилоты.
Но он не дома. Он на императорском флагмане, направляющемся в столицу. Там будут проведены "официальные" переговоры с демократической делегацией и подписаны все необходимые документы. Так Минцу обещали. Он верил в имперское "слово чести", почему нет. Может быть тот, другой, которого Минц тоже видел уже – тот мог бы что-то нашептать императору. Может быть. Но Минц не нашел в нем враждебности. Это было странно и требовало тщательного обдумывания. Он так много думал в последнее время, что невольно спрашивал себя: как удавалось Адмиралу спокойно управлять такой кучей разных мыслей? Минц, конечно, тоже справляется, как иначе. Но голова то и дело пытается заболеть, особенно теперь, когда он едва оправился от ранений.
Вот теперь бы он ни за что не стал осуждать бренди в чае.
Даже если сам не собирается привыкать ни к чему такому.
Он справляется. Он сделал то, что должен был сделать, и летит в столицу, чтобы закончить начатое.
Он честно старается почувствовать себя здесь, на "Брунгильде", почетным гостем, а не чужаком, за которым этак настороженно наблюдают.
Ему, в конце-концов, предложено побеседовать с Его Величеством снова. Может быть, даже не один раз.
Правда состоит в том, что он не знает, о чем еще ему говорить с императором.
Юлиан Минц столько раз честно кричал в никуда девиз самопровозглашенной республики, и ни на секунду не забывает об этом. Тем более, что этот девиз скоро – сроков никто не называет, но всё понятно и так, – осуществится на практике.
Случись все немногим раньше, радовался бы весь Изерлон. И Минц вместе с ними. Это обязанность главнокомандующего – одна из них – разделять подобные вещи. По крайней мере, в вооруженных силах демократического государства.
А теперь он не знает, что ему думать и чувствовать.
Откровенно говоря, Минц не привык к неопределенности.
Очевидно, что разговор может быть полезным. Надо пользоваться возможностью, укреплять положение и краем глаза следить за врачами, которых всегда теперь много вокруг. Но Минцу почему-то вдобавок к этому неуютно представлять императора, смертельно бледного, откинувшегося на подушках, принимающего безвкусный суп от медбрата, как изысканное блюдо в дорогом ресторане. Он качает головой.
Нет, он знает, что император – человек. У человека есть слабости, ими Минц и воспользовался, начиная в конце весны рискованную игру. Но тогда он не задумывался, следует ли отсюда что-то еще, кроме прямой выгоды делу, за которое он сражался. Интересно, что бы на такое сказал Адмирал?.. Почему-то на миг становится страшно.
Минц хмурится и наконец решает, что в беспокойстве всё же нет смысла. Он согласится, конечно. А заодно, может быть, и что-то еще узнает про императора. Достаточно будет дать тому заговорить первым, как и положено. А он послушает и решит, что ответить. Это определенная мысль, к тому же вполне разумная. Он и должен быть собранным и разумным на чужой территории.
Он вздыхает и наконец позволяет себе вытянуться на кровати. Образ императора удается на этот раз выкинуть из головы. Он решает, что лучше подумает о Карин – этого Минц, конечно, стесняется, но совершенно по-другому, ясное дело. Мысли о том, какие у нее волосы и губы, заслоняют на какое-то время все прочие, в том числе о необходимости странных бесед с недавним врагом.
На следующий день Минц передает императору свое согласие. Имперцы косятся на него, непривычные к его "демократическим" формулировкам и вообще к тому, что можно всерьез раздумывать, когда сам Райнхард фон Лоэнграмм удостаивает личной встречи. Минцу могло бы даже быть смешно. Когда-то. Вместо этого он представляет, что сказал бы о таком явлении Адмирал, – просто чтобы отвлечься от ожидания.
Он готов очень ко многому. К тому, что император будет задавать какие-нибудь каверзные вопросы, а он – судорожно вспоминать цитаты из Адмирала и учебников по истории. К тому, что императору захочется послушать про битвы, в каких он участвовал, узнать мысли Минца о тактике и стратегии. Даже к обсуждению разницы в тактике боя имперского десанта и розенриттеров.
Но не к простой просьбе, которая даже почти не напоминает приказ.
"Расскажите мне что-нибудь о Яне Вэньли".
Император действительно полулежит на подушках, а Минц стоит перед ним и смотрит, опешив. Император делает жест рукой, приглашая садиться, и сдвигает брови, то ли в недоумении, то ли в недовольстве. Жест сдержанно-нетерпеливый, но Минц двигается, словно во сне. Садится, как деревянный. Встряхивает головой и снова смотрит на императора.
Оказывается, ему все еще больно где-то внутри, и пытаться рассказывать – словно сдирать коросту. Он пытается поймать на язык какие-нибудь слова, но те не даются. Удается только спросить, что именно хотел бы узнать Его Величество.
"Что угодно". И в этом "что угодно" – явно не нюансы тактических схем или идейных концепций. Нечто другое, такое, о чем император почему-то не может говорить напрямик – только исподволь.
Минц незаметно прикусывает губу, представляя, будто резко дергает у себя внутри какой-то особый клапан. Слова начинают течь, и он ныряет в словесный поток, как с вышки в бассейн. Почти наугад.
Он рассказывает, каким был Адмирал в жизни: как он смотрел иногда телевизор, возмущенно перебирая кукрузные хлопья в миске, но забывая доносить их до рта, слишком уж был увлечен комментированием. Как читал книги, делая старомодные пометки карандашом на полях. Как гулял с ним, еще почти ребенком, по парку, как рассказывал про памятник Хайнессену – Минц забывает вовремя остановиться, зная, что памятника больше нет, и тот, кто отдал приказ о сносе, находится здесь напротив.
О чае с бренди, о разговорах затемно, о советах и символах, о том, как его любили и как любил он... Минц чувствует, как становится тепло от этих воспоминаний. Боли больше нет, пропала, как та самая короста, выброшенная подальше. Адмирала... его не вернуть, он знает. Но память никуда не ушла, память с ним. Минц может обратиться к ней, как только потребуется. Так, что даже, может, покажется – как однажды – что адмирал совсем рядом, только протяни руку. Кивает и смотрит: ты прав.
Но сейчас Минц видит перед собой только императора. А император смотрит на него каким-то чересчур странным взглядом – то ли совсем не видит, то ли увидел вот только что. Раньше он на Минца так не смотрел.
Император, оказывается, не думал, что Ян Вэньли действительно был... таким. И что Минц окажется способен о нем так вспоминать. Император кажется удивленным, но удивленным приятно. Будто ему сообщили что-то хорошее, а не говорили целый час без остановки о мертвом противнике. Такое может утомить даже кого-то здорового. Минц не настолько сдержан, чтобы не задать осторожный вопрос.
"Нет, ничуть. У меня был такой друг..." – император улыбается, едва заметным движением касаясь золотого медальона на шее. – "Благодарю, что дали возможность вспомнить о нем, как вы о вашем адмирале".
Минцу становится неловко от этой улыбки. Какой-то чересчур искренней – такой вряд ли бы стоило ожидать от императора, и в любом случае, в официальных передачах Минц ни разу не видел ничего похожего.
Но императору только двадцать пять лет. Минц моргает и неожиданно (с большим удивлением) понимает, что где-нибудь на Изерлоне спокойно считал бы парня на пять лет старше своим ровесником. Ровесником – который, может, и правда потерял недавно кого-то важного. Он ведь видел таких парней в лазарете несколько раз, бледных и вроде бы улыбающихся, но с какой-то трещиной там, внутри. Парни его возраста или чуть постарше. Попадались, должно быть, и младшие, просто сейчас Минц не может вспомнить. Тогда он бы посочувствовал каждому, если б смог.
Он действительно потерял больше, чем близкого. Минц даже слова подобрать толком не может, чтобы объяснить, чем для него был Адмирал.
Он смотрит в глаза императору. Строго говоря, они никогда так близко не сталкивались – глаза в глаза, серо-голубые и светло-карие, – и сейчас это тоже длится одно мгновение. Но от чувства, что они оба почти что одного возраста, оба лишились кого-то близкого и обоим на плечи давит то, с чем они (на первый взгляд) спокойно справляются, никуда не деться.
Минц спрашивает себя, чувствует ли император в точности то же. Должно быть, думает он. Должно быть.
В тот день император отпускает его от себя почти сразу же. Минц возвращается к себе, сопровождаемый молчаливым имперцем из службы охраны, и еще раз крутит в голове: улыбка, движение, взгляд.
Вечером, почти засыпая, он пробует мысленно переодеть императора в изерлонскую форму, представить его себе в стандартной медицинской палате. Чушь, конечно. Начать с того, что все эти медальоны – совершенно имперская чепуха. Даже у розенриттеров Минц не встречал ничего в таком духе. И кончая тем, что император – это и есть император, и пытаться вообразить его демократом... Минц не может подобрать сравнения. Может, как представлять Адмирала в одежде гольденбаумского аристократа, с картинки в учебнике, с высокомерным видом и волосами в "хвост". Совершенно не то, что бывает по правде.
Их следующий разговор уже посвящен политике. Здесь всё почти нормально, только вот взгляд императора остается таким же. Внимательный взгляд, что-то нашедший в Минце, и не выпускающий это "что-то" из фокуса. А Минц чувствует себя так, словно вздумал прохаживаться над черной дырой по шаткому мостику на гнилых веревках. Но идет дальше. Можно подумать, что у него есть выбор.
Император снова зачем-то упоминает Яна Вэньли. Минц отвечает ему уже осторожней, но получается так, что теперь он должен слушать, как с ним деляться давним воспоминанием. Ему неловко по-прежнему. Но нельзя же просто так встать и уйти, когда беседуешь с человеком, от которого зависит буквально всё. Минц слушает внимательно. Даже если ему неуютно, он постарается оставаться, каким и был.
Время проходит, еще несколько дней полета посвящены таким вот "встречам на высшем уровне", будто все и правда махнули рукой – Его Величество не поправится, так что пусть делает то, что желает, и только. Не ограничивая даже так, как ограничивает любая система, даже авторитарная диктатура. Правда, император изучает какие-то документы, бумаги, отчеты. Работает в рамках, разрешенных его врачами. Вроде бы, как и прежде, но Минц этого не замечает. Он, кажется, слишком много думает о другом.
И чем дальше, тем яснее понимает, что и зачем.
Нет, император никогда вслух не назовет его "другом". Даже не намекнет. Он слишком гордый для этого, Райнхард I, основатель уже не виртуальной династии.
Но они сидят и часами разговаривают обо всем на свете. Император не делает попытки перейти на "ты" или прикоснуться к Минцу. Даже случайно. Они только разговаривают, и всё, и император изредка улыбается, шутит, начинает что-то показывать руками, насколько хватает сил. Пару раз Райнхард фон Лоэнграмм смеялся. Минц видел, как потом перешептывались врачи – оказалось, что все уже давно верили, будто Его Величество не умеет смеяться. Или не умеет именно так.
Он бог изо льда. Император. Еще бы, ему подходит только высокомерная улыбка с прищуром. И еще взгляд, который не видит человека ни в ком вообще. Только врагов или подданных, тех, кого над стереть в порошок, и над кем надо простирать милость. Выспренные слова сами лезут в голову из каких-то книжек, которых Минц уже точно не может вспомнить.
Проблема состоит в том, что ледяной император смотрит на Минца слишком человеческими глазами. По крайней мере, иногда. Когда Минц может поймать и как-то описать этот взгляд.
Ну что ж, они разговаривают. Минц не против воспоминаний (он убеждает себя в этом еще более усиленно), даже чужих, хотя сам от этого чужаком себя чувствовать не перестает. Тем более, что лозунг, о котором надо уже постараться забыть, но Минц не может просто так взять и стереть целый кусок своей жизни – лозунг сбывается всё быстрее.
Минц знает, о чем думает почти каждый раз, входя к императору. Ему почти стыдно, но какой смысл стыдиться правды, даже если она помогает не тяготиться чувствами.
"Это уже скоро кончится".
Император уходит. Мрачнеют солдаты и офицеры службы охраны, и мелькающие порой силуэты высшего военного руководства тоже выражают мрачность. Даже дикторы официального телевидения начинают говорить с каждым днем более кратко и скупо.
Но это словно его не касается. Почти что совсем.
Не он теряет на этот раз. Не Юлиан Минц.
Такая мысль странным образом успокаивает. В конечном счете, из-за этого императора сам Минц потерял очень много кого, хотя Адмирал и не в счет.
В этой мысли есть и более тревожный оттенок – теряет не Юлиан Минц, конечно. Но может ли быть так, что Юлиана Минца – теряют? Он дергает плечом, и снова решает думать о Карин – о своей девушке – но это кажется едва ли не мерзким сейчас. Он переворачивается со спины на бок и смотрит в стену.
На что он имеет право? Сколько вообще весят потери, можно ли их так легко сравнивать? Что чувствует человек, который умирает и знает об этом?
А если он при этом едва-едва нащупал возможность нормально вспоминать прошлое? И нашел... еще что-то? Кого-то? Не противника, а другого?
О чем император на самом деле мечтал, как будто бы отправляясь сражаться и побеждать? О человеке, с которым можно просто... поговорить?
Это слишком непростые вопросы для того, кому девятнадцать обычных лет, даже если он успел за недолгую жизнь стать главнокомандующим.
Ему важнее другие вещи. Независимость автономной республики – и возможность (необходимость!) принятия имперцами Конституции. Именно такой, с большой буквы, в торжественно-алой папке – на которую в обязательном порядке надо будет класть руку, принося клятву служить народу.
Не то чтобы Минц всерьез думал, что так и будет. Но верить и надеяться никто не запретит, так ведь.
И действовать тоже.
Разговоры и слова – тоже такие действия. Адмирал говорил, что слово может быть сильнее меча. Может, он ошибался немного (хотя об ошибках Адмирала думать неудобно и неприятно), но в целом должен быть прав. В этой правоте легко искать и найти определенность.
А на того, кто скоро умрет, слова могут действовать лучше. Император, кажется, готов слушать Минца, и Минц будет просто дураком, если не продолжит гнуть свою линию. А обещание императора потом не посмеют нарушить. В это вот Минц уже правда верит, или старается верить. Ему не остается ничего еще, кроме веры. Или давно не осталось.
Вера и действия, которые ей на пользу. Он по-прежнему обязан вести себя, как главнокомандующий, наследник и что там еще по списку. Минц вздыхает, тщательно причесываясь перед зеркалом.
Он снова идет на встречу, и на этот раз он спокоен. Спокойно кивает охраннику у двери, спокойно кладет ладонь на открывающую панель. Спокойно кивает императору – совсем как равному. Встреча на высшем уровне – ну пусть будет так.
Нельзя забывать, какая у него цель. Он не может забыть о своих – и о том, что завещал Адмирал, – только потому, что больному императору (человеку?), может быть – только "может быть", только одна вероятность, – отчаянно нужна дружба сверстника.
У императора, твердо говорит себе Минц, не бывает друзей.
Даже на самом пороге смерти.
-
-
11.01.2013 в 13:46Вы совершенно гениальны.
Очень пронзительная и грустная история. И
какая же сукасовершенно вканонный Юлиан.-
-
11.01.2013 в 14:00-
-
11.01.2013 в 14:03А почему сука? Вы считаете, Юлиан этими разговорами с императором предавал своих павших товарищей? Но он ведь пытался сделать как раз то, за что они погибли
-
-
11.01.2013 в 14:07-
-
11.01.2013 в 14:07-
-
11.01.2013 в 14:13Вы совершенно гениальны.
Думаю, вы преувеличиваете.
Но спасибо. Мне приятно.
Гость в 14:00
Не может Юлиан не вспомнить Шенкопфа и Машенго, а не только Адмирала
Я считаю, что эмоциональная связь с Яном просто глубже и влияет на куда больше вещей, чем воспоминания о других людях.
Возможно, это стоило куда-то вставить, но мне не было ясно, куда конкретно.
Хотя я не отрицаю, что Минц о них думал.
Он ни разу не "сука", если на то пошло.
Гость в 14:03
Думаю, речь не о погибших товарищах, а об отношении к Лоэнграмму.
Но Минцу объективно не за что внезапно возлюбить Лоэнграмма. Насколько проникся, настолько проникся, и это уже хорошо и полезно.
-
-
11.01.2013 в 14:17Он частично зеркалит самого императора, у которого с тем, чтобы видеть людей в людях, как бы сказать, проблемы. И Оберштайн не при чем. Хотя не стоило бы.
Обоих, по мнению автора, есть за что желать стукнуть по голове. Так, любя.
-
-
11.01.2013 в 14:23-
-
11.01.2013 в 14:23Что совершенно его не оправдывает.
Экспрессивный гость
-
-
11.01.2013 в 14:31Он разговаривает с человеком, который возглавляет страну и армию. С этой страной и армией только что закончилась кровопролитная битва, в которой погибли многие товарищи Юлиана.
-
-
11.01.2013 в 14:39Не оправдывает, соглашусь. Но я вообще не люблю кого-то оправдывать или очернять. Предпочитаю комплексный подход к явлениям.
А в событиях 108ой серии виноваты оба.
На том, так сказать, стою.
AnnetCat,
Спасибо вам.
Да, это печально, что уже нельзя ничего изменить.
Гость в 14:31
Войну трудно закончить в голове, даже если она закончилась в космосе.
-
-
11.01.2013 в 14:39Заказчик ушел смотреть 109-ю серию, чтобы Юлиан-холодный-сукин-сын поменьше задерживался в его голове.
-
-
11.01.2013 в 14:42Это как просить в подарок "Голубятню на желтой поляне" Крапивина, а получить "Рыцарей сорока островов" Лукьяненко.
Извините.
Я не владею телепатией, а пометка "не ангст" была не указана. Можно было бы попробовать написать для вас что-то легкое, но пометка "не юмор" как бы говорит об обратном.
И еще раз обращаю внимание, что сукой Юлиана считают комментаторы, а не я.
Я к Минцу отношусь хорошо. Несмотря на желание его стукнуть несколько раз.
А канона на этом носителе информации у меня нет.
-
-
11.01.2013 в 14:46Юлиан должен был спуститься на уровень Эмиля? Кормить Райнхарда с ложечки, распускать над ним сопли и в итоге получить в ответ фирменное кайзерское презрение?
-
-
11.01.2013 в 14:52То есть ребенок - это Райнхард, что ли? Бедный, бедный, даже став кайзером, он не смог избавиться от сюсюкающих фанаток! А он терпеть не мог, когда его называли деточкой!
-
-
11.01.2013 в 14:59Объективно говоря, Лоэнграмм находится в психологическом возрасте подростка до 15 лет. Это не отрицает его ума, способностей и умения принимать решения. Но психологически он частично ребенок. Обычный эффект неравномерного ускоренного развития. Хорошо, что рядом с ним всегда есть более зрелый человек неподалеку (Кирхайс, Оберштайн, Хильда).
Это не зависит от того, что он там любил или не любил.
Так что ему действительно могут быть нужны специфические вещи.
-
-
11.01.2013 в 15:12Дело не в ангсте. А в трактовке персонажей. И в умении описать сложные психологические движения. Когда его нет, приходится создавать конфликт за счет других средств. И это редко бывает на пользу тексту.
И еще раз обращаю внимание, что сукой Юлиана считают комментаторы, а не я.
Я к Минцу отношусь хорошо. Несмотря на желание его стукнуть несколько раз.
У вас Юлиан получился холодным трунихтоподобным засранцем. Извините.
Но в фанфиках я только дважды встречала более-менее человеческое изображение Юлиана, и оба раза - у AnnetCat, в "Котенке" и "Другой ветви". Не везет ему.
Заказчик
-
-
11.01.2013 в 15:14-
-
11.01.2013 в 15:31Мне очень понравилось, и Юлиан имхо вканонный и очень душевный. Никакой он не сука и не трюнихтоподобный. Получается, он единственный в окружении умирающего кайзера способен дать ему хоть немного тепла (потом на Феззане еще будет Аннерозе). И при этом очень вовремя останавливается, не переходит ту черту, за которую Райнхард обычно никого не пускал, даже Хильду жестко отталкивал. Так и есть, у Юлиана есть это чувство, как выбрать правильную дистанцию, оно ему часто помогает при выстраивании отношений.
И то, что самому Юлиану это нелегко дается - соблюдать баланс, видя при этом все грани, от "Сдохни, кайзер!" до "человек, которому так нужен друг", очень хорошо показано. И то, что, нуждаясь в друге, Райнхард не способен ни с кем дружить после Кирхайса, и Юлиан это интуитивно понимает, тоже вканонно.
-
-
11.01.2013 в 15:53-
-
11.01.2013 в 16:11И точно так же, как у Яна было достаточно личных причин не отвечать витиеватым комплиментом на первое послание Райнхарда, у Юлиана тоже хватает мотивов досадывать, а не убиваться... Странно, что никому не вспомнилось его "У меня нет никаких обязательств перед династией Лоэнграммов"... и ещё более хлёсткое резюме из последней серии.
Единственное, чтотут немного напрягает... ну упс))
-
-
11.01.2013 в 16:33А в трактовке персонажей. И в умении описать сложные психологические движения. Когда его нет, приходится создавать конфликт за счет других средств.
Я не владею телепатией, чтобы знать, как вам угодно трактовать канон.
Но верю, что вы умеете описать эти сложные движения в каком угодно формате.
А еще я не считаю, что "холодный" - это оскорбление. Минцу в той обстановке не от чего быть теплым, а в "Котенке" (из упомянутых мне известен только тот текст) он еще ребенок. И ребенком перестал быть еще после первого боя в начале второго сезона аниме.
Гость в 15:14
Автор действительно считает, что Юлиан много раз всерьез кричал "Сдохни, кайзер"?
Автор, так скажем, не видит, что бы мешало ему это делать на общей эмоциональной волне.
Акцент на лозунге исключительно потому, что кайзер действительно вот совсем скоро тогось. А эмоции у Минца уже несколько не те по отношению к нему.
NikaDimm,
Получается, он единственный в окружении умирающего кайзера способен дать ему хоть немного тепла (потом на Феззане еще будет Аннерозе)
Да, вы правы. Так происходит потому, что Лоэнграмм увидел в нем кого-то более-менее похожего на себя. По моей трактовке.
Мне жаль, что их отношения не могли зайти дальше (и я не в смысле слэша, если что).
Так и есть, у Юлиана есть это чувство, как выбрать правильную дистанцию, оно ему часто помогает при выстраивании отношений.
У Минца просто развитые границы. В том числе благодаря Яну и среде.
Но дистанцию он держит не только из-за того, что "так правильно".
Если вы внимательно читали, конечно.
Ему и правда очень нелегко. Для таких проблем нужен не совсем тот уровень осмысления и не совсем та ситуация.
И то, что, нуждаясь в друге, Райнхард не способен ни с кем дружить после Кирхайса, и Юлиан это интуитивно понимает, тоже вканонно.
Я не считаю, что для Лоэнграмма реально, а не только в депрессивном воображении, всё закончилось на Кирхайсе (или закончилось бы, если бы не смертельная болезнь).
Минц не может дружить с императором, потому что это император. По крайней мере, на том этапе.
D~arthie,
Большое спасибо за отзыв.
Про Минца вы очень хорошо написали, практически как я думал сам. Хотя я вообще-то критически отношусь к идеалам демократии.
Странно, что никому не вспомнилось его "У меня нет никаких обязательств перед династией Лоэнграммов"... и ещё более хлёсткое резюме из последней серии.
Автор помнил, как раз.
По поводу.
-
-
11.01.2013 в 16:57И это очень хороший фик.
по тому же поводу
-
-
11.01.2013 в 17:07И еще раз спасибо.
Фик писался ночью, и после отправки на адрес фикатона мне хотелось только прекрасную Спать.
читать дальше
-
-
11.01.2013 в 17:14Еще раз спасибо.
Но дистанцию он держит не только из-за того, что "так правильно".
Я имела в виду не столько "правильно", сколько способность точно определить формат отношений, приемлемый для обеих сторон, ни себя, ни другого не ставя в ситуацию, когда приходится что-то корректировать.
-
-
11.01.2013 в 18:21Но ведь не требовать же от него няканья в адрес Райнхарда))
-
-
11.01.2013 в 18:25Ох как бы Райнхард его опустил, если бы Юлиан так лоханулся! Если уж на Брунгильде язвил...
Юлиан ему интересен ровно потому, что ведет себя с ним почти как Ян
-
-
11.01.2013 в 18:47Я имела в виду не столько "правильно", сколько способность точно определить формат отношений, приемлемый для обеих сторон, ни себя, ни другого не ставя в ситуацию, когда приходится что-то корректировать.
Да как бы одна из мыслей текста в том, что Минц осознанно ставит границу дальше, чем мог бы захотеть ее подвинуть Лоэнграмм. То есть формат приемлемый, но для одной из сторон не самый желательный, при том, что эта сторона ни за что в таком желании не признается. Ну хотя бы благодаря беседам учится принимать свои воспоминания без депрессивных мотивов, и то хорошо.
Нет, я все еще не осуждаю Минца.
Юлиан ему интересен ровно потому, что ведет себя с ним почти как Ян
Опять же, я тут с вами не согласен.
Хотя Минц и правда сначала интересен только как наследник Яна и представитель Яна в мире живых. Поговорить-то хочется по-прежнему. Логику этих рассуждений Лоэнграмма оставим за кадром, тем более, что он уже глубоко болен.
А вот по ходу пьесы Лоэнграмм уже побольше видит в Минце его самого, и здесь есть возможность для продолжения знакомства. Как раз потому, что Минц хоть и ученик Яна, но не Ян. Не старший взрослый. В окружении Лоэнграмма на подходящей дистанции все - "старшие взрослые", даже Хильда с ее рациональностью.
Но няканье ему не нужно совсем.
D~arthie,
Мне кажется, что Юлиан просто гениален в столь сильно мною ценимой способности видеть в другом другого, а не отражение себя, и понимать чужую правду, даже идущую вразрез со своей собственной. И соответственно выстраивать своё поведение...
Понимать - не то же самое, что принимать.
Я так думаю.
Но здесь спасибо товарищу Яну за наше счастливое детство. Потому что установки, наложенные на другую психику, чем яновская, и дают такие интересные картинки впоследствии. На другую психику - это важно. Потому что так выше шанс выйти за рамку.
А вообще, для меня это обсуждение стало неожиданностью.
-
-
11.01.2013 в 19:22Под "ведет себя с ним почти как Ян" я имела в виду совсем другое. Не то, что Юлиан наследник или представитель Яна.
Лоэнграмм по характеру - завоеватель, но у него есть завоевания не только военные, силой оружия, но и психологические, силой личности. Всех вокруг себя он уже завоевал. Даже если ближний круг ведет себя, как "взрослый к ребенку", стоит Райнхарду хлопнуть ресницами - и они у его ног. Яна он не смог так завоевать, почему и хотел его к себе в команду вопреки любым трезвым соображениям. И Юлиан в нем будит эту жажду завоеваний тем, что не поддается на его шарм. Поэтому Райнхарду с ним интересно. Он снова видит любимую цель - завоевать.
А по поводу границ - Юлиан именно ставит границу там, где приемлемо для обоих. Но комфортна эта граница ему самому. Так это как раз правильно, не надо жертвовать своими интересами, это было бы попыткой манипуляции, а Райнхард на такие попытки не поддается
-
-
11.01.2013 в 22:16В принципе, мне есть что ответить и на упрёки о холодности. Юлиан в окружении врагов, на корабле, на котором он месяц назад дрался не на жизнь, а на смерть - пожалуй, гораздо более закрытый и осторожный Юлиан. Гораздо менее открытый и готовый к действительно дружескому общению. Гораздо чаще напоминающий себе, ради чего он тут. Что и даёт в результате картинку дистанции, которую он держит - сознательно и полусознательно.