Работа №16

[logh-newyear]

Название: Что бывает
Размер: ~2300 слов
Персонажи/пейринг: Юлиан Минц, Райнхард фон Лоэнграмм, другие упоминаются
Категория: джен
Жанр: общий, драма
Рейтинг: PG
По заявке:Юлиан и Райнхард в перелете с Хайнессена на Феззан, разговоры, развитие личных отношений. Не слэш, не юмор, не дарк!персонажи.
Примечание автора: свободное участие. Возможно, не совсем то, что хотел бы Заказчик. Но автор рисует Минца и Лоэнграмма такими, какими представляет себе из канона.

Юлиан Минц сидит на койке в своей каюте – удобной, гораздо удобнее, чем стандартные комнаты на кораблях Союза, надо признать, – и смотрит в пол. На полу нет ровным счетом ничего интересного, но ему надо привести мысли в порядок. Будь он у себя дома, на Изерлоне (он всё еще не отвык называть крепость домом), он бы просто упал, положив руки под голову и закинув ногу на ногу. И даже посвистывал бы, как его когда-то научили пилоты.
Но он не дома. Он на императорском флагмане, направляющемся в столицу. Там будут проведены "официальные" переговоры с демократической делегацией и подписаны все необходимые документы. Так Минцу обещали. Он верил в имперское "слово чести", почему нет. Может быть тот, другой, которого Минц тоже видел уже – тот мог бы что-то нашептать императору. Может быть. Но Минц не нашел в нем враждебности. Это было странно и требовало тщательного обдумывания. Он так много думал в последнее время, что невольно спрашивал себя: как удавалось Адмиралу спокойно управлять такой кучей разных мыслей? Минц, конечно, тоже справляется, как иначе. Но голова то и дело пытается заболеть, особенно теперь, когда он едва оправился от ранений.
Вот теперь бы он ни за что не стал осуждать бренди в чае.
Даже если сам не собирается привыкать ни к чему такому.
Он справляется. Он сделал то, что должен был сделать, и летит в столицу, чтобы закончить начатое.
Он честно старается почувствовать себя здесь, на "Брунгильде", почетным гостем, а не чужаком, за которым этак настороженно наблюдают.
Ему, в конце-концов, предложено побеседовать с Его Величеством снова. Может быть, даже не один раз.
Правда состоит в том, что он не знает, о чем еще ему говорить с императором.
Юлиан Минц столько раз честно кричал в никуда девиз самопровозглашенной республики, и ни на секунду не забывает об этом. Тем более, что этот девиз скоро – сроков никто не называет, но всё понятно и так, – осуществится на практике.
Случись все немногим раньше, радовался бы весь Изерлон. И Минц вместе с ними. Это обязанность главнокомандующего – одна из них – разделять подобные вещи. По крайней мере, в вооруженных силах демократического государства.
А теперь он не знает, что ему думать и чувствовать.
Откровенно говоря, Минц не привык к неопределенности.
Очевидно, что разговор может быть полезным. Надо пользоваться возможностью, укреплять положение и краем глаза следить за врачами, которых всегда теперь много вокруг. Но Минцу почему-то вдобавок к этому неуютно представлять императора, смертельно бледного, откинувшегося на подушках, принимающего безвкусный суп от медбрата, как изысканное блюдо в дорогом ресторане. Он качает головой.
Нет, он знает, что император – человек. У человека есть слабости, ими Минц и воспользовался, начиная в конце весны рискованную игру. Но тогда он не задумывался, следует ли отсюда что-то еще, кроме прямой выгоды делу, за которое он сражался. Интересно, что бы на такое сказал Адмирал?.. Почему-то на миг становится страшно.
Минц хмурится и наконец решает, что в беспокойстве всё же нет смысла. Он согласится, конечно. А заодно, может быть, и что-то еще узнает про императора. Достаточно будет дать тому заговорить первым, как и положено. А он послушает и решит, что ответить. Это определенная мысль, к тому же вполне разумная. Он и должен быть собранным и разумным на чужой территории.
Он вздыхает и наконец позволяет себе вытянуться на кровати. Образ императора удается на этот раз выкинуть из головы. Он решает, что лучше подумает о Карин – этого Минц, конечно, стесняется, но совершенно по-другому, ясное дело. Мысли о том, какие у нее волосы и губы, заслоняют на какое-то время все прочие, в том числе о необходимости странных бесед с недавним врагом.
На следующий день Минц передает императору свое согласие. Имперцы косятся на него, непривычные к его "демократическим" формулировкам и вообще к тому, что можно всерьез раздумывать, когда сам Райнхард фон Лоэнграмм удостаивает личной встречи. Минцу могло бы даже быть смешно. Когда-то. Вместо этого он представляет, что сказал бы о таком явлении Адмирал, – просто чтобы отвлечься от ожидания.
Он готов очень ко многому. К тому, что император будет задавать какие-нибудь каверзные вопросы, а он – судорожно вспоминать цитаты из Адмирала и учебников по истории. К тому, что императору захочется послушать про битвы, в каких он участвовал, узнать мысли Минца о тактике и стратегии. Даже к обсуждению разницы в тактике боя имперского десанта и розенриттеров.
Но не к простой просьбе, которая даже почти не напоминает приказ.
"Расскажите мне что-нибудь о Яне Вэньли".
Император действительно полулежит на подушках, а Минц стоит перед ним и смотрит, опешив. Император делает жест рукой, приглашая садиться, и сдвигает брови, то ли в недоумении, то ли в недовольстве. Жест сдержанно-нетерпеливый, но Минц двигается, словно во сне. Садится, как деревянный. Встряхивает головой и снова смотрит на императора.
Оказывается, ему все еще больно где-то внутри, и пытаться рассказывать – словно сдирать коросту. Он пытается поймать на язык какие-нибудь слова, но те не даются. Удается только спросить, что именно хотел бы узнать Его Величество.
"Что угодно". И в этом "что угодно" – явно не нюансы тактических схем или идейных концепций. Нечто другое, такое, о чем император почему-то не может говорить напрямик – только исподволь.
Минц незаметно прикусывает губу, представляя, будто резко дергает у себя внутри какой-то особый клапан. Слова начинают течь, и он ныряет в словесный поток, как с вышки в бассейн. Почти наугад.
Он рассказывает, каким был Адмирал в жизни: как он смотрел иногда телевизор, возмущенно перебирая кукрузные хлопья в миске, но забывая доносить их до рта, слишком уж был увлечен комментированием. Как читал книги, делая старомодные пометки карандашом на полях. Как гулял с ним, еще почти ребенком, по парку, как рассказывал про памятник Хайнессену – Минц забывает вовремя остановиться, зная, что памятника больше нет, и тот, кто отдал приказ о сносе, находится здесь напротив.
О чае с бренди, о разговорах затемно, о советах и символах, о том, как его любили и как любил он... Минц чувствует, как становится тепло от этих воспоминаний. Боли больше нет, пропала, как та самая короста, выброшенная подальше. Адмирала... его не вернуть, он знает. Но память никуда не ушла, память с ним. Минц может обратиться к ней, как только потребуется. Так, что даже, может, покажется – как однажды – что адмирал совсем рядом, только протяни руку. Кивает и смотрит: ты прав.
Но сейчас Минц видит перед собой только императора. А император смотрит на него каким-то чересчур странным взглядом – то ли совсем не видит, то ли увидел вот только что. Раньше он на Минца так не смотрел.
Император, оказывается, не думал, что Ян Вэньли действительно был... таким. И что Минц окажется способен о нем так вспоминать. Император кажется удивленным, но удивленным приятно. Будто ему сообщили что-то хорошее, а не говорили целый час без остановки о мертвом противнике. Такое может утомить даже кого-то здорового. Минц не настолько сдержан, чтобы не задать осторожный вопрос.
"Нет, ничуть. У меня был такой друг..." – император улыбается, едва заметным движением касаясь золотого медальона на шее. – "Благодарю, что дали возможность вспомнить о нем, как вы о вашем адмирале".
Минцу становится неловко от этой улыбки. Какой-то чересчур искренней – такой вряд ли бы стоило ожидать от императора, и в любом случае, в официальных передачах Минц ни разу не видел ничего похожего.
Но императору только двадцать пять лет. Минц моргает и неожиданно (с большим удивлением) понимает, что где-нибудь на Изерлоне спокойно считал бы парня на пять лет старше своим ровесником. Ровесником – который, может, и правда потерял недавно кого-то важного. Он ведь видел таких парней в лазарете несколько раз, бледных и вроде бы улыбающихся, но с какой-то трещиной там, внутри. Парни его возраста или чуть постарше. Попадались, должно быть, и младшие, просто сейчас Минц не может вспомнить. Тогда он бы посочувствовал каждому, если б смог.
Он действительно потерял больше, чем близкого. Минц даже слова подобрать толком не может, чтобы объяснить, чем для него был Адмирал.
Он смотрит в глаза императору. Строго говоря, они никогда так близко не сталкивались – глаза в глаза, серо-голубые и светло-карие, – и сейчас это тоже длится одно мгновение. Но от чувства, что они оба почти что одного возраста, оба лишились кого-то близкого и обоим на плечи давит то, с чем они (на первый взгляд) спокойно справляются, никуда не деться.
Минц спрашивает себя, чувствует ли император в точности то же. Должно быть, думает он. Должно быть.
В тот день император отпускает его от себя почти сразу же. Минц возвращается к себе, сопровождаемый молчаливым имперцем из службы охраны, и еще раз крутит в голове: улыбка, движение, взгляд.
Вечером, почти засыпая, он пробует мысленно переодеть императора в изерлонскую форму, представить его себе в стандартной медицинской палате. Чушь, конечно. Начать с того, что все эти медальоны – совершенно имперская чепуха. Даже у розенриттеров Минц не встречал ничего в таком духе. И кончая тем, что император – это и есть император, и пытаться вообразить его демократом... Минц не может подобрать сравнения. Может, как представлять Адмирала в одежде гольденбаумского аристократа, с картинки в учебнике, с высокомерным видом и волосами в "хвост". Совершенно не то, что бывает по правде.
Их следующий разговор уже посвящен политике. Здесь всё почти нормально, только вот взгляд императора остается таким же. Внимательный взгляд, что-то нашедший в Минце, и не выпускающий это "что-то" из фокуса. А Минц чувствует себя так, словно вздумал прохаживаться над черной дырой по шаткому мостику на гнилых веревках. Но идет дальше. Можно подумать, что у него есть выбор.
Император снова зачем-то упоминает Яна Вэньли. Минц отвечает ему уже осторожней, но получается так, что теперь он должен слушать, как с ним деляться давним воспоминанием. Ему неловко по-прежнему. Но нельзя же просто так встать и уйти, когда беседуешь с человеком, от которого зависит буквально всё. Минц слушает внимательно. Даже если ему неуютно, он постарается оставаться, каким и был.
Время проходит, еще несколько дней полета посвящены таким вот "встречам на высшем уровне", будто все и правда махнули рукой – Его Величество не поправится, так что пусть делает то, что желает, и только. Не ограничивая даже так, как ограничивает любая система, даже авторитарная диктатура. Правда, император изучает какие-то документы, бумаги, отчеты. Работает в рамках, разрешенных его врачами. Вроде бы, как и прежде, но Минц этого не замечает. Он, кажется, слишком много думает о другом.
И чем дальше, тем яснее понимает, что и зачем.
Нет, император никогда вслух не назовет его "другом". Даже не намекнет. Он слишком гордый для этого, Райнхард I, основатель уже не виртуальной династии.
Но они сидят и часами разговаривают обо всем на свете. Император не делает попытки перейти на "ты" или прикоснуться к Минцу. Даже случайно. Они только разговаривают, и всё, и император изредка улыбается, шутит, начинает что-то показывать руками, насколько хватает сил. Пару раз Райнхард фон Лоэнграмм смеялся. Минц видел, как потом перешептывались врачи – оказалось, что все уже давно верили, будто Его Величество не умеет смеяться. Или не умеет именно так.
Он бог изо льда. Император. Еще бы, ему подходит только высокомерная улыбка с прищуром. И еще взгляд, который не видит человека ни в ком вообще. Только врагов или подданных, тех, кого над стереть в порошок, и над кем надо простирать милость. Выспренные слова сами лезут в голову из каких-то книжек, которых Минц уже точно не может вспомнить.
Проблема состоит в том, что ледяной император смотрит на Минца слишком человеческими глазами. По крайней мере, иногда. Когда Минц может поймать и как-то описать этот взгляд.
Ну что ж, они разговаривают. Минц не против воспоминаний (он убеждает себя в этом еще более усиленно), даже чужих, хотя сам от этого чужаком себя чувствовать не перестает. Тем более, что лозунг, о котором надо уже постараться забыть, но Минц не может просто так взять и стереть целый кусок своей жизни – лозунг сбывается всё быстрее.
Минц знает, о чем думает почти каждый раз, входя к императору. Ему почти стыдно, но какой смысл стыдиться правды, даже если она помогает не тяготиться чувствами.
"Это уже скоро кончится".
Император уходит. Мрачнеют солдаты и офицеры службы охраны, и мелькающие порой силуэты высшего военного руководства тоже выражают мрачность. Даже дикторы официального телевидения начинают говорить с каждым днем более кратко и скупо.
Но это словно его не касается. Почти что совсем.
Не он теряет на этот раз. Не Юлиан Минц.
Такая мысль странным образом успокаивает. В конечном счете, из-за этого императора сам Минц потерял очень много кого, хотя Адмирал и не в счет.
В этой мысли есть и более тревожный оттенок – теряет не Юлиан Минц, конечно. Но может ли быть так, что Юлиана Минца – теряют? Он дергает плечом, и снова решает думать о Карин – о своей девушке – но это кажется едва ли не мерзким сейчас. Он переворачивается со спины на бок и смотрит в стену.
На что он имеет право? Сколько вообще весят потери, можно ли их так легко сравнивать? Что чувствует человек, который умирает и знает об этом?
А если он при этом едва-едва нащупал возможность нормально вспоминать прошлое? И нашел... еще что-то? Кого-то? Не противника, а другого?
О чем император на самом деле мечтал, как будто бы отправляясь сражаться и побеждать? О человеке, с которым можно просто... поговорить?
Это слишком непростые вопросы для того, кому девятнадцать обычных лет, даже если он успел за недолгую жизнь стать главнокомандующим.
Ему важнее другие вещи. Независимость автономной республики – и возможность (необходимость!) принятия имперцами Конституции. Именно такой, с большой буквы, в торжественно-алой папке – на которую в обязательном порядке надо будет класть руку, принося клятву служить народу.
Не то чтобы Минц всерьез думал, что так и будет. Но верить и надеяться никто не запретит, так ведь.
И действовать тоже.
Разговоры и слова – тоже такие действия. Адмирал говорил, что слово может быть сильнее меча. Может, он ошибался немного (хотя об ошибках Адмирала думать неудобно и неприятно), но в целом должен быть прав. В этой правоте легко искать и найти определенность.
А на того, кто скоро умрет, слова могут действовать лучше. Император, кажется, готов слушать Минца, и Минц будет просто дураком, если не продолжит гнуть свою линию. А обещание императора потом не посмеют нарушить. В это вот Минц уже правда верит, или старается верить. Ему не остается ничего еще, кроме веры. Или давно не осталось.
Вера и действия, которые ей на пользу. Он по-прежнему обязан вести себя, как главнокомандующий, наследник и что там еще по списку. Минц вздыхает, тщательно причесываясь перед зеркалом.
Он снова идет на встречу, и на этот раз он спокоен. Спокойно кивает охраннику у двери, спокойно кладет ладонь на открывающую панель. Спокойно кивает императору – совсем как равному. Встреча на высшем уровне – ну пусть будет так.
Нельзя забывать, какая у него цель. Он не может забыть о своих – и о том, что завещал Адмирал, – только потому, что больному императору (человеку?), может быть – только "может быть", только одна вероятность, – отчаянно нужна дружба сверстника.
У императора, твердо говорит себе Минц, не бывает друзей.
Даже на самом пороге смерти.